— Ну, всё-таки, дорогая, спальник-индеец, даже не метис, это большая редкость.
— Вот именно! Вы видели, какой пришёл счёт?! Ведь это без толку загубленные деньги! Обратно его не сдашь, и куда его? На Пустырь? Или сразу в Овраг?!
Он похолодел, но продолжал стоять неподвижно.
— Но, дорогая…
— Да-да! Как спальника его после ломки использовать невозможно, а как работника… Ну, какой из спальника работник?!
— Моя дорогая, вы преувеличиваете.
— Вы так считаете? Спорим!
Она быстро встала и шагнула к нему. Он отшатнулся, но она успела дотронуться до него, слегка, кончиками пальцев, и боль захлестнула его с такой силой, что он, вскрикнув, не удержался на ногах и упал. И остался лежать, вжимаясь в паркет лицом и обречённо ожидая её решения.
— Пожалуйста! — торжествующе прозвучал над ним её голос. — Вы опять проиграли. Вам ясно, не так ли? Всю сумму вычтите у Симмонса, полностью, и предупредите его об увольнении, как только он рассчитается. И, прошу вас, дорогой, не поручайте покупку рабов надзирателям. Это неэкономно. Займитесь хоть этим сами.
— Хорошо, дорогая, вы как всегда правы. А с этим?…
— Что, с этим? Ну, отправьте его ещё на ночь в пузырчатку, а там… куда-нибудь, хотя бы на скотную.
И быстрые шаги. Она ушла.
— Слышали, Грегори?
— Значит, к Зибо его, милорд?
— Да-да, выполняйте.
— Да, милорд.
И удаляющиеся шаги. Жёсткие твёрдые пальцы потрясли его за плечо.
— Вставай, разлёгся тут.
В голосе нет настоящей злобы, но ему было уже всё равно. Он встал, преодолевая боль, глядя себе под ноги.
— Пошёл вперёд.
Грегори больше не толкал его, только командовал: "Направо… прямо… направо…", — пока они не оказались опять в пузырчатке.
— Ну, чего стоишь? Ложись. Да нет, сюда.
Он шагнул на указанное ему место, лёг, и сразу ощутил, что здесь не шипы, а гладкие бугорки. И растянули его, не выворачивая суставов. Наказание без членовредительства — это ему знакомо. Наказанный должен работать, а не залечивать раны. Рабу разрешили жить и даже берегут. Ломка закончена, и увечить раба неэкономно. Сейчас надзиратель погасит свет и уйдёт, и ему до утра лежать в темноте, привыкая к боли. Можно стонать, плакать, но только тихо, а то добавят…
Женя давно научилась работать, не перетруждаясь. Она печатала быстро и без ошибок, делала самые сложные чертежи по самым неразборчивым эскизам, толково вела документацию только потому — как она сама считала, и как её учили — что никогда не задумывалась над сутью печатаемого, вычерчиваемого или регистрируемого. Здесь ей надо печатать. Она сидела за своим столом, в своём обычном костюмчике, как всегда безукоризненно чистом и аккуратном, доброжелательно улыбаясь коллегам и даже участвуя в общих разговорах. Кстати, этим искусством — болтать, не прерывая работы — здесь владели все. А что она при этом думает? Ну, это вообще никого не касается.
Все разговоры сегодня крутились вокруг клетки и побега. Оказывается, у клетки побывали все. До побега.
— Конечно, мальчики погорячились, — Ирэн, как всегда, почти кричала. — Эта клетка, кислота… Решили очистить город от цветных, так незачем устраивать из этого развлечение.
— Вот именно, — поддержала её Майра, — и к тому же весьма вульгарное. Этим они только озлобили черномазых. Дураки, просто заносчивые самонадеянные дураки!
— Ну что вы так, — вступила в разговор Этель. — Они же, в конце концов, хотели как лучше.
— Хотели! — фыркнула Майра. — Простейшего дела не смогли сделать. Решили не впускать в город цветных. Хорошо, согласна. Выставили патрули. Отлично! Но клетка?! Это уже излишество!
— Да, — согласилась Этель, — теперь вмешается комендатура, и черномазые опять обнаглеют.
— Комендатуре-то какое дело? — возразило несколько голосов.
— А вы думаете, — в голосе Этель зазвучало раздражение, — куда эти чёрные помчались? Конечно, жаловаться в комендатуру. Вы вспомните ту историю с Робинсом. Он всего-то отхлестал одну из своих негритянок, притом вполне за дело и щадяще, а его арестовали. И всё потому, что её дружки сразу наябедничали коменданту. И эти наверняка уже там свои царапины демонстрируют.
— А мне их жалко было, — тихо сказала Рози.
Она сказала это очень тихо, но её услышали. А Рози, по-прежнему близоруко не отрываясь от машинки, продолжала.
— Ведь, в самом деле, ни за что их. Да, они шли в город. Но… но мы же не знаем, зачем. И… и я видела, патруль у самого дома, где я живу, стоял, я видела, как патрульные их хватали. Из засады. Не спрашивали ни о чём, документы не смотрели, просто сразу начинали бить. Они никому ничего не сделали. А их… вот так…
— Да, — вздохнула Ирэн, — зато нам теперь страшно по улицам ходить. Вообще с этим освобождением всё так… странно… Вот у нас, у моей тёти, кухарка, я, сколько живу, её знаю, так в тот же день, как объявили свободу, ушла. Тётя говорит, даже плиту не погасила. Просто взяла и ушла. И тётя её больше не видела. Сейчас она наняла одну, но первое время было тяжело.
— Да, у всех по-разному, — Майра легко подстраивается под любой разговор. — Вот у нас было двое. Так они и сейчас у нас работают. Только в свой квартал переселились, к цветным, и приходят. Так даже удобнее, что их нет ночью, спокойнее. Цветочек каждый день, готовит, убирает, а Молчун раз в неделю, в саду там, во дворе. Это даже удобнее, чем раньше. Тогда Молчуна каждый день приходилось кормить.
— И много им платите? — поинтересовалась Ирэн.
— Не знаю, — отмахнулась Майра, — ими всегда отец занимался.