Аналогичный мир - Страница 99

Женя встала и как была, в одной ночнушке, пошла на кухню. На пороге остановилась. Взять коптилку? Нет, на свету она может и не спросить. А в темноте, в темноте говорят уже правду. Хэмфри в темноте говорил то, чего бы никогда не решился сказать на свету.

Пол холодил ступни. Тапочки она тоже забыла. Надо будет Эркину тапочки купить, а то он дома босиком ходит. Правда, она полы моет часто, но так и простудиться недолго. Вот и кладовка. Она нашарила ручку, потянула. Он не запирался, дверь открылась мягко, без скрипа, и она услышала, вернее, почувствовала его дыхание.

— Эркин, — позвала она шёпотом. — Эркин, ты спишь, Эркин?

… - Эркин, — звали его из темноты, — Эркин.

Голос, который шесть лет звал его в снах, не давая соскользнуть в Овраг…

Дыхание прервалось.

— Что? Женя? Что случилось?

Тревога в его голосе почему-то успокоила её.

— Ничего. Я хочу поговорить с тобой.

Женя шагнула вперёд и сразу наткнулась на него. Когда он успел только вскочить на ноги? Он держал её бережно, но… но это не было объятием. Но её это уже не могло остановить.

— Эркин.

— Да, Женя.

— Скажи, я совсем не нравлюсь тебе?

— Что? Я… я не понимаю…

— Не надо, Эркин. Ты всё понимаешь. Ты не хочешь близости между нами, да?

Он молчал. Она стояла, опустив руки, касаясь плечом его груди, и его руки лежали кольцом вокруг неё. Не давали упасть и не касались. И она продолжала.

— Почему? Я стала такая некрасивая?

— Нет, — у него был хриплый сдавленный голос. — Ты… Женя, ты… — у него сдкак пережало горло, и он не закончил фразу…

— Эркин, тогда, ну когда мы встретились, ты… я ведь понравилась тебе тогда?

— Да.

— Помнишь, я плакала тогда? Когда мы прощались. Я думала, что никогда не увижу тебя, что мы навсегда расстаёмся.

— Да, помню, — теперь он говорил тихо и очень глухо.

— Я ждала тебя. Ты пришёл. И тебя нет. Почему? Ну, говори же, Эркин. Я хочу знать. Ты разлюбил меня?

— Нет, — и таким криком у него это вырвалось, что она повернулась к нему, прижалась и охватила, обняла его, такая боль звучала в этом еле слышном крике-шёпоте. — Женя, ты… у меня ничего нет, только ты. Я живу, потому что ты есть. Не будет тебя, и мне жить незачем. Не будь тебя… я только тобой и жил. Женя…

— Ну, так что ж тогда? Что мешает тебе?

— Я… я уже пять лет… не спальник, я скотником был. Вот, у меня и руки стали… Я дотронуться до тебя боюсь, что больно сделаю.

Женя засмеялась.

— А я думала, что тебе неприятно, когда я тебя трогаю.

— Женя… я боялся…

— А ты не бойся, дотронься. У меня же тоже вот, — она провела ладонью по его левой щеке. — Чувствуешь, какие шершавые. Тебе же не больно?

— Нет.

— И мне не будет. Ёжик мой, ёжики всегда колючие.

"Дурак, сволочь, скажи ей всё, она же не знает ничего, не понимает!" — кричал он себе, а его руки уже прижимали её, и он уже ловил губами её ладони, гладившие ему лицо. Нет, не скажет он, что будет, то и будет. Не может он так мучить её, пусть будет, как будет. Она к нему пришла, сказала то, что он не ждал услышать, не думал, что вообще могут быть такие слова.

Он целовал её лицо, влажное от выступивших в разговоре слёз, собирал их губами, а руки его, глупые непослушные руки, которым бы только через ткань… они расширяли ворот её рубашки, сталкивали вниз, высвобождая её плечи. Худенькие, с ямками над ключицами. Он поцеловал её в эту ямку и почувствовал губами биение пульса. Оглушительно затрещала, разрываясь, ткань рубашки, тихо засмеялась Женя, и он, сдвигая рубашку, целовал её в грудь, в ложбинку между грудями. Она оперлась ладонями на его плечи, и он стоял перед ней на коленях, прижимая её к себе, касаясь губами её живота и не смея опуститься ниже. Позволит ли она? Ведь по-другому он теперь не может. Женя опять засмеялась, обнимая его за голову, прижимая его. И он гладил, вёл руками по её телу и, забываясь, вжимал ладони. И вдруг замер.

Женя перебирала его волосы, запуская пальцы в пряди, играла ими, а он с ужасом, боясь поверить, прислушивался к себе. Будто какие-то тяжи туго натягивались внутри, собирая, бугря мышцы, и горячая упругая сила била толчками и пульсировала, набухая, плоть, выпрямляя и разворачивая тело. Нет, не может этого быть, не должно. Это есть — отвечало тело. Он знал себя, своё тело и не ошибался в его сигналах. Но сейчас… "Нет, ты же не можешь этого" — "Могу, всё могу".

Эркин медленно встал, выпрямился. Женя стояла перед ним, всё ещё держась за его плечи. Она не видела его застывшего, исступлённого лица. Она просто и доверчиво следовала его движениям, когда он мягко и сильно, положив ладони ей на ягодицы, раздвигал и разворачивал ей бёдра. Он чуть осел под ней и мягко точно вошёл. И тут же снова выпрямился и сжал, сдвинул её ноги, зажал их своими ногами. Он не может рисковать, срыва не будет. Они стояли, обхватив друг друга, сцепленные, соединённые самым прочным, каким он знал, замком. Мягко покачиваясь, пружиня спиной, чудом держа равновесие, он сильно бил и бил толчками, и она, плотно прижавшись, поймав ритм, качалась встречными мягкими толчками. И ничего уже не было, только это тёплое, горячее, и она, прильнувшая к его груди, и его руки плотным кольцом вокруг нее, и встречное, слаженное, соединяющее их движение…

Женя вздрогнула от прикосновения холодного воздуха, и Эркин вдруг ощутил, что она уже не стоит, а держится за него и ей холодно, что они незаметно разделились. Ему было страшно отпустить её, что всё это сейчас окажется сном, одним из его сумасшедших несбыточных снов, когда он сочинял, чем бы он порадовал её, выдумывал такое, что наяву бы в жизни в голову даже не пришло… А оказалась тесная тёмная кладовка, и ей холодно, она устала…