Она неуверенно взяла лучину и ушла. Эркин сел, прислонился к стене сарая. Помедлив, Андрей сел рядом.
— Уфф, — шумно выдохнул Андрей. — Вечно забываю, что ты цветной.
— А я — что ты белый, — усмехнулся Эркин, — и злюсь, что ты простых вещей не понимаешь.
— Смешно, — грустно согласился Андрей.
И до её возвращения молчали. Она отдала им лучинку и тут же ушла. Андрей повертел кусочек чуть длиннее ладони, посмотрел на Эркина.
— Она что, мужику своему измеряла вместо печки?
— А тебе не по фигу? — Эркин тяжело встал, шагнул к козлам.
— Я ж ей объяснял, куда засунуть!
— Наше дело напилить, а куда она их себе сунет… — Эркин взял пилу. — Давай, что ли, в жару тяжело врабатываться.
— Нет, это что ж за печка-недомерок?! — не мог успокоиться Андрей.
— Зато колоть легко.
— Слушай, а может, она перепутала? Дала нам отломанное, а мерку так в печке и оставила?
— Слушай, первая заповедь раба какая? Делай, что велят, и помалкивай.
— Нет, мне просто интересно.
— Я ж сказал. Сходил бы и посмотрел.
Короткие чурбачки громоздились у их ног, и они отпихивали их, продолжая пилить. Зато и колоть их оказалось без проблем. Но столько их было, что к концу сарая они тихо осатанели. А Андрей как начал ругаться, ещё на пилке, так долго не мог остановиться.
Солнце стоит над двором. Пот высыхает мгновенно, стягивая кожу солёной коркой. Хочется пить. Но оба знают: в такую жару да на работе только разок хлебнёшь, потом долго не сможешь успокоить сердце, если вовсе не сорвёшь. Двор пустеет. Слишком жарко. Умолк детский гомон, голоса женщин, хохот мужчин… Все убрались по домам, в прохладные затенённые комнаты. И только их пила визжит, да ухают топоры, разваливая чурбаки на поленья.
Эркин заходит в темноту сарая, и сразу выступает пот, течёт струйками по груди и спине. Клетчатая рубашка Андрея стала тёмной и тяжело липнет к телу. От пота зудят и чешутся шрамы. Андрей часто непроизвольно дергает плечами. Эркин помнит, каково ему было во время болезни, даже сейчас щека зудит. Светлый ёжик Андрея потемнел, волосы слиплись и торчат пучками.
— Ты полотенце взял?
— Чего?
— Ну, тряпка какая у тебя есть? Чистая.
— Ну, есть.
— Давай сюда.
— Охренел?
— Давай, я сказал.
Андрей прислоняет пилу к козлам и берёт топор.
— Возьми в ящике. Я хлеб в неё заворачиваю.
— Пойдёт.
Эркин достал тряпку и убежал к колонке. Открыл воду. Быстро поднырнул под струю, прополоскал рот. Пить нельзя. Намочил и отжал тряпку и бегом обратно, пока не высохла.
— Держи. Иди в сарай, оботрись. Я прикрою.
Андрей взял тугой мокрый комок, оглядел пустынный двор и нырнул в сарай. Эркин перехватил топор, встал так, чтобы загородить собой вход. Всадил топор в чурбак, ударил о землю. Есть. Носком кроссовки подкатил к себе очередной чурбак. В темноте сарая кряхтел и как-то рычал от удовольствия Андрей. Эркин тихо засмеялся.
— Рубашку выжми.
— А то не знаю.
Андрей вышел, застегивая рубашку, довольный, смеющийся. Разложил тряпку на ящике. Пусть сохнет.
— Сходи, рот прополощи.
— Обойдусь. Это ты здорово придумал.
— Хорошо, берёзу колем. С сосной мы бы хлебнули, — смеется Эркин.
— Точно, в такую жару да ещё со смолой возиться.
— Готово, закидываем.
— Есть.
— Пошли дальше.
— Смотри, как вымерли…
— Воскресенье, дрыхнут все.
— Мг. А чего им? В церковь сходили, пожрали и спать. Я в церкви раз работал. Не здесь, а, — Андрей взмахом головы показывает куда-то в сторону. — Забыл, как называется.
— А делал-то чего?
— А то же. Дрова колол.
— В церкви топят? — удивился Эркин.
— Ты был хоть раз в церкви?
— А зачем? Рабу его хозяин — бог. Хозяева, я помню, ездили… Давай рассказывай, чего хотел.
— Ну. Так священник, пока я колол, все стоял и зудел. Что все наши беды оттого, что мы бога забыли.
Эркин тихо смеётся, подправляя пилу.
— Ты не ржи, — притворно сердится Андрей. — Ну, так вот. Что надо быть смиренным…
— Каким?
— Смиренным, чурбан. Тихим, скромным, не нагличать и о деньгах не думать. И работать. Тогда бог о тебе вспомнит…
— И добавит работы, — хохочет уже в голос Эркин. — И чего он к тебе привязался?
— А ему больше не к кому было. И я в армейском тогда был. Ну, рубашке. Он меня, видно, за дезертира принял. И все напирал на то, что убийство грех, но неповиновение грех больше.
— И вот за этим белые в церковь ходят? — отсмеялся Эркин.
— А фиг их знает, за чем. Понимаешь, он балабонил, ну… как заведённый. Я не слушаю, а ему и не надо. Стоит и зудит. Накормил, правда, честно. А так-то, я знаю, они каждое воскресенье в церковь ходят. Слушают.
— Работы там нет. Помнишь, ходили.
— Там свои слуги.
Солнце ещё высоко, но жар его становится мягче. Во дворе появляются люди. Опять высыпают дети, мужчины со стаканами рассаживаются на верандах.
— Забегали. Скоро обедать позовут.
— Ленч хорош был. Посмотрим, как с обедом.
— Посмотрим. Нам сколько, три сарая осталось?
Эркин быстро отступил на шаг, окинул взглядом груды чурбаков и брёвен.
— Два. У последнего много. И этот, третий.
— Видно, перед ним и есть будем.
— Посмотрим. Может, и сейчас.
— По моим часам, — Андрей хлопает себя по животу, — уже пора.
— По моим тоже, — смеется Эркин.
Андрей на секунду застывает с вскинутым над головой топором и насаженным на него чурбаком и, резко опуская вниз, шепчет.
— Уже забегали. На этом сарае идём.
— Давай. Как кончим, сами подойдут.